Полный список журналов Список номеров за 2012 год

12.04.2019

Вероника Маанди

Жизнь в невесомости

Про неё лётчик-космонавт, полковник ВВС, Герой Российской Федерации Геннадий Падалка знает всё. Идёт ли речь о буквальной, космической невесомости. Или о другой — условиях, в которых, фигурально выражаясь, «бултыхается» сегодня российская космическая отрасль. Или о третьей — человеческой не-весомости, когда обширные знания и колоссальный опыт вдруг оказываются твоей стране совершенно не нужны.

Человек без изъянов?

— Геннадий Иванович, апрель традиционно, начиная с 1961 года, является тем временем, когда все в России — и главное, с полным на то основанием — говорят о стране с гордостью. Это мы стали первыми в космосе, мы долгие годы лидировали по количеству космических запусков, наш космодром «Байконур», построенный в 1957 году, до сих пор является крупнейшим в мире, наши ракеты используют все космические державы, а наши космонавты — самые героические люди Земли. Их — вас! — ставят в пример свои детям родители всех стран. А кого ставили в пример вам, когда вы были ребёнком?

— Как всем в советские годы. Вы же тоже учились в то время. Помните, у нас была целая плеяда героев? Пионеры-герои, комсомольцы-герои, космонавты-герои — их имена со школьных лет знали все. И я тоже. И очень ими гордился. Но сам никогда ни с кого не брал пример. Всегда считал героем только себя. 

Сегодня, выступая перед молодёжью, я часто повторяю: в юности жизнь кажется бесконечной, но на самом деле ваше время ограничено — не тратьте его, не подражайте никому, не копируйте, не проживайте чью-то чужую жизнь. Мы живём не на минном поле, чтобы идти по чьим-то следам. Прислушайтесь к себе. Каждый человек уникален. И каждый по-своему талантлив. Кто-то может стать прекрасным врачом, кто-то — великолепным журналистом, кто-то — замечательной мамой…

А то, что в 60-е годы каждый мальчишка мечтал стать космонавтом, это, наверное, просто стечение обстоятельств.

— Каждый мечтал, но не каждый стал. Наверное, что-то должно быть в характере, чтобы осуществить такую мечту. У вас это было?

— Нет, конечно. Просто в советское время в космонавтику было только два пути: либо инженерное образование и работа в космической отрасли, либо авиационное и служба в ВВС. Я связал свою жизнь с авиацией. Был военным лётчиком. Десять лет прослужил в строевых частях. И в космонавтику пришёл уже состоявшимся профессионалом, в 1989 году.

Хотя изначально на меня, как и на всех остальных, конечно, очень повлияли космические события. Если полёт Юрия Гагарина я помню лишь отчасти, то, скажем, когда состоялся первый выход человека — Алексея Леонова — в открытый космос, я был уже в первом классе. А потом — экспедиция Нила Армстронга и Базза Олдрина. С каким восторгом, несмотря на времена холодной войны, все мы следили тогда за высадкой американцев на Луну.

— Вы верите в то, что она действительно была?

— Конечно! О чём вы говорите? А главное подтверждение тому — отсутствие тогда всякой критики и сомнений с советской стороны. Так что всё, что говорят про это сегодня, — не больше, чем обычные инсинуации.

— По вашим наблюдениям, много ли молодёжи сейчас стремится в космонавтику?

— Не стану утверждать, что дела совсем плохи. Интерес есть, но всё же гораздо меньший. Мы с трудом находим несколько сотен человек, чтобы потом отобрать из них шесть–восемь в отряд космонавтов. Например, в 2012 году, когда у нас впервые был проведён открытый конкурс, в нём приняли участие лишь 304 человека. В 2017-м — чуть более 400. И если раньше набор длился примерно полгода, то на последний ушло полтора.

— Не хотят или не соответствуют требованиям?

— Не соответствуют тоже. Но главное, думаю, то, что сегодня это стало немодно. Видимо, мы делаем что-то неправильно, не так воспитываем, не так просвещаем. Нравственные и жизненные ориентиры стали другими. Вы же читаете прессу. Кем хочет быть наша молодёжь?

 — Госслужащими…

— …и силовиками. Вот и весь интерес. И это, считаю, очень плохо для страны. Во всяком случае, у партнёров таких проблем нет. В NASA в том же 2012 году было 6300 заявлений на восемь мест. В 2016-м — 18300 на 12. То есть на один миллион граждан в США приходится 56 претендентов, в России — только три. А ведь отбор космонавтов —  важный тест для всего общества.

— Когда вы пришли в отряд космонавтов, пришлось ли вам что-то в себе менять, преодолевать?

— Нет, я был уже готовый профессионал. Во-первых, в те времена все военные проходили очень серьёзную подготовку: и инженерную, и психологическую. А лётчики тем более. Так что каждый из нас был уже в каком-то смысле отобран.

А во-вторых, все мы были вполне сформировавшимися людьми. Это не первый отряд, в который набирали 23-25-летних ребят. Сейчас набирают более зрелых. Мне, например, было уже 32. Требования к отбору тоже изменились — сегодня необходимо минимум пять лет после окончания вуза отработать по своей профессии. 

— А что было самым трудным в процессе подготовки уже в отряде космонавтов?

— О, это отдельная тема. Мой наставник Ростислав Борисович Богдашевский, к сожалению, недавно ушедший — человек номер один в области космической психологии, работавший с самим Гагариным, любил повторять: «В космонавты мы отбираем самых-самых из самых-самых, то есть людей без изъянов (по нашим стандартным понятиям). На самом деле без изъянов может быть только хорошо обструганная доска». Поэтому процесс начинался с нуля.

Сначала пару лет — обще-космическая подготовка. Затем ещё пару — подготовка в группе: инженерно-техническая, водолазная, медицинская, психологическая. Плюс полёты на самолётах, прыжки с парашютом, выживание в экстремальных условиях. Затем, когда появились международные программы, прибавилась подготовка во всех космических центрах наших партнёров. В среднем, на то, чтобы стать космонавтом, у каждого отобранного претендента уходит 7–8 лет. У меня ушло девять.

— Вы являетесь абсолютным рекордсменом по количеству времени, проведённого в космосе — за пять полётов 878 дней или почти два с половиной года. Вы стремились к этому рекорду или он случился сам собой? Что было решающим фактором того, что в очередную экспедицию направляли не нового космонавта, а именно вас?

— Это вышло случайно. Тут нет и не может быть никакой соревновательности. Всё зависит от программы полета. И от стечения обстоятельств.

У нас существует определённая очередность. При всех равных требованиях (заключение медицинской комиссии, общая техническая подготовка и желание) человек, который прилетел раньше, раньше уйдёт и в следующий полёт.

Конечно, бывают и исключения, форс-мажорные обстоятельства. Как со мной в пятом полёте. Так случилось, что из экипажа ушёл командир, и в нём остались двое не летавших — Сара Брайтман в качестве туриста и первый астронавт-датчанин Андреас Энеуолль Могенсен. И с ними нужно было ещё как-то возвращаться. Поэтому руководителю «Роскосмоса» пришлось срочно искать опытного космонавта, кто прошёл бы подготовку не за полтора–два года, как обычно, а за шесть месяцев.

 
Экипаж МКС-20, июль 2009 г. 

— Все пять экспедиций вы совершили в качестве командира экипажа МКС. Командир — это особая профессия? Или человек-универсал — бортинженер, связист, медик, биолог в одном? Как вообще становятся командирами?

— На МКС — опять же по очереди. Во время международных экспедиций очерёдность — это нормально, паритет должен быть во всём. На борту МКС всегда так было, командирами становились: американец, россиянин, кто-то из европейцев, кто-то от Японского космического агентства. У наших партнёров к командиру существуют определённые требования: опыт длительного полета, несколько выходов в открытый космос. Этого правила когда-то придерживались и мы. Но потом началось: выпадает очередь на российскую сторону, а в это время на станции среди наших космонавтов ни одного опытного, ну и назначают новичка. Что, я считаю, совершенно неправильно.

А вообще, по большому счету, командир — это, конечно, не универсал (нельзя объять необъятное). Это человек, который, помимо пилотирования транспортного корабля и выполнения своих прямых обязанностей на станции, несёт ответственность ещё за две основные функции. Первая — безопасность экипажа, особенно в критических ситуациях (например, пожар или разгерметизация). Конечно, все знают, как в них действовать, поскольку проходят массу тренировок, но в любом случае должен быть лидер. А вторая — хороший психологический климат в экипаже, особенно во время международных экспедиций.

— За пять полётов у вас было десять выходов в открытый космос. Чем первый отличался от десятого?

— По психологическим и физическим нагрузкам десятый был намного легче. Даже несмотря на перерывы между полётами. Первый же, разумеется, всегда очень стрессовый. Именно поэтому выходящим всегда даётся некоторое время, чтобы адаптироваться к необычным условиям и только потом приступать к работе. Обычно 15–20 минут.

Когда я руководил одним из подразделений в Центре подготовки космонавтов (ЦПК) и был ответственным за подготовку ребят к выходу, говорил им, что самый простой способ справиться со стрессом, это, во-первых, убедиться, что ты надёжно привязан к станции двумя карабинами, а во-вторых, развернуться от станции в сторону космоса, чтобы вообще ничего кроме него не видеть.

— То есть, по-вашему, лучший способ борьбы со стрессом — это устроить себе ещё более стрессовую ситуацию?

— Так адаптация происходит быстрее. Возможно, только на мой взгляд. Ты видишь, что ничего страшного. Да, вокруг бездна, и ты летишь в ней со скоростью станции. Но ведь ничего не случается, всё ОК.

— Есть ли что-то, что вы не успели сделать в ходе своей космической карьеры?

— О, много! Например, побывать на Марсе. Впрочем, это из области фантастики — в силу возраста я уже никак не подхожу для этой программы.

А из реального: я хотел слетать ещё раз. Мне хотелось превысить тысячный рубеж. Такой рекорд был бы очень значимым, в том числе и для России. Но мне не дали. У нас достаточно своих интриг. Как и в любом коллективе. Из личного опыта: человек с независимым и самостоятельным мнением неудобен в любой системе.

— Довольно часто люди, которые очень сильно погружены в свою профессию, расставшись с ней, не могут адаптироваться в обычной жизни. Чаще всего это случается со спортсменами, музыкантами. Реже — с артистами балета. И никогда (по крайней мере, мне об этом не приходилось слышать) — с космонавтами. В чём секрет? И как лично вы перенесли уход из «большого космоса»?

— По моему наблюдению, в космонавтику приходит две категории людей. Первая — по призванию. Их видно сразу. Как правило, они оказываются в космической отрасли ещё задолго до отбора в отряд космонавтов. Вторая — романтики. Может, кто-то из них никогда всерьёз об этом и не думал. Так, мечтал в детстве. Но тут вдруг объявляется набор. И он решает: а дай-ка, попробую.

Потом, в процессе подготовки и полётов, эти две группы делятся уже на три. Есть люди, которые быстро понимают, что ошиблись. Слетав, максимум, пару раз, они получают определённую выгоду, скажем, зарабатывают пенсию, — и спокойно уходят. Например, на руководящие должности. Таких в ЦПК много.

Есть другие, которые считают, что статус, полученный ими в космонавтике, можно и нужно реализовать в какой-то другой области. Скажем, в политике или общественной деятельности. Я без всякой претензии. Это нормально. Им тоже не о чем жалеть.

И есть небольшой процент… фанатиков. «Дураков», как я. Которые из полёта в полёт, из экспедиции в экспедицию… Их примерно четверть. И таким ребятам расставаться с профессией, конечно, тяжело.

Мне тоже принять это решение было нелегко. Но ситуация сложилась безвыходная: для меня не осталось работы в Центре — ни возможности летать, ни готовить смену.

— Как же вы смогли адаптироваться к обычной жизни?

— Так же, как и к невесомости. Помогли авиационная и космическая закалка, а также весь профессиональный и жизненный опыт. Он недаром даётся.

— И наверняка был бы очень полезен молодым космонавтам.

— И не только мой. Но в том-то и проблема — у нас вообще очень много людей, на подготовку которых затрачены огромные средства, которые получили бесценный опыт, но, отработав, они оказываются невостребованными. Их просто пережёвывают и выбрасывают. И это не в качестве претензии к каким-то конкретным руководителям. Просто так устроена наша система. У нас нет перспективных программ, в которых можно задействовать завершивших полёты опытных космонавтов. 

У партнёров ситуация иная. Там профессионалами не разбрасываются. Есть перспективные космические программы (лунная, марсианская) и направления. Взять, к примеру, создание новых пилотируемых кораблей: «Orion» (компания Lockheed Martin), «Dragon V2» (компания Space X), «Starliner» (компания Boeing). Астронавты с опытом полётов привлекаются к работе в этих фирмах как эксперты, советники, испытатели, консультанты.

На извозе

— В последние годы вокруг российской космонавтики то и дело возникают скандалы. То произойдёт очередная авария с запуском ракет, то пропадёт очередная сумма денег, выделенных на строительство космодрома «Восточный», то чиновник «Роскосмоса» пренебрежительно отзовётся о жителях хрущёвок… Всё это привело к тому, что многие стали с сожалением констатировать, мол, Россия в области космонавтики уже далеко не «впереди планеты всей». Однако есть и те, кто аргументированно спорят с этим мнением. Какая точка зрения вам ближе?

— За последние два десятилетия отрасль действительно очень сильно сдала. Причин, как минимум, три. Во-первых, технологическое отставание: российский сегмент МКС построен по технологиям 1970–1980-х годов; перспективные, на наш взгляд, модули МЛМ и НЭМ всё ещё на земле, хотя должны были быть в составе нашего сегмента ещё в 2007–2009 годах; хорошо сделанный и надёжный, но давно устаревший корабль «Союз» проходит бесконечные модернизации.

Во-вторых, неэффективное и нецелевое использование коммерческих и бюджетных средств в отрасли. В СМИ регулярно появляется об этом немало информации.

В-третьих, нехватка квалифицированных специалистов. В России произошёл существенный перекос в сторону управленцев, юристов, экономистов, финансистов, журналистов (хотя эти профессии, конечно, тоже нужны, особенно сейчас, в цифровой век).

Топ-менеджмент в зарубежных космических агентствах и компаниях — как правило, профессионалы с отличным инженерно-техническим образованием, представители научных сообществ, специалисты в области прикладной физики. Кстати, это то, что было и в наших КБ и коллективах в 1960–1970-е годы, при наших выдающихся конструкторах: Королёве, Глушко, Челомее…

   
Выход в открытый космос, август 2004 г. 

— Что же случилось? Считается, что проблемы с космосом у России начались в 90-е годы прошлого века — когда стало катастрофически не хватать финансирования.

— Я разрушу этот миф. В советское время было принято сравнивать нашу жизнь с 1913-м годом. Сейчас у нас другой тренд: сравнивать сегодняшнюю нашу жизнь с 90-ми. Так вот, 90-е годы были успешными для российской космонавтики! Мы развивались и даже достроили станцию «Мир». А что такое «Мир»? Это 125 тонн веса. Это 400 кубических метров объёма. До развала СССР она была готова только наполовину. И всего за 10 лет, с 1986 года по 1996, благодаря в том числе и международному партнерству, мы собрали её полностью.

И что сейчас? В 1998 году мы запустили первый модуль российского сегмента МКС. С тех пор прошел почти 21 год, а наш сегмент собран наполовину. При том, что его вес — порядка 55 тонн. А объём — всего 200 кубических метров. 

Да, вклад России в МКС огромен. Страна — надёжный и уважаемый партнёр. Первые два наших модуля стали ядром станции, вокруг которого шло наращивание всего комплекса. В 2003 году, когда случилась катастрофа с «Колумбией», станция держалась только на наших грузовых и транспортных кораблях «Прогресс» и «Союз». Но партнёры очень быстро справились. Через два года они вновь стали летать и оперативно закончили сборку всех своих сегментов.

Да, с 2011 года и по сей день доставкой экипажей в космос занимаемся только мы. Но за это время у партнёров уже появилось три новых пилотируемых корабля. После заключительных испытаний в этом году начнётся их штатная эксплуатация, и наши услуги по доставке экипажей больше не понадобятся. 

В 2012 году в составе экипажа я принимал на МКС первый сделанный Маском грузовой Dragon. Прошло всего шесть лет, и в 2018 году у него появляется пилотируемый. Стоимость Dragon 2, как пишут в открытой печати, 2,6 миллиарда долларов. Мы с 2011 года по сегодняшний день заработали на извозе (доставке иностранных экипажей) около трёх миллиардов. Где наш новый корабль? Всё заработанное размазано по отрасли для латания дыр. 

 
Посадка экипажа МКС-44, сентябрь 2015 г. 

— В каком направлении движется (если движется) российская космонавтика сейчас: прогресс, регресс, стагнация?

— Период стагнации начался у нас ещё в нулевых. Запустив на МКС два базовых модуля, вокруг которых партнёры смогли начать сборку своих сегментов, мы почему-то остановились в своём развитии. В кораблестроении идёт бесконечная модернизация старого «Союза». Мы до сих пор летаем на том, что досталось нам в наследство от Советского Союза. Не создали ничего нового (я говорю только о пилотируемой космонавтике). По технологиям российский сегмент МКС — всё тот же старый «Мир». У партнёров же использованы самые современные технологии.

Да и по космическому «комфорту»… В целом объём станции — порядка 920 кубических метров, из них на российский сегмент приходится только 200. Общий вес МКС — 420 тонн, наша часть — порядка 55. У нас даже на «Мире» условия были гораздо комфортнее: на двоих 400 кубических метров, сейчас же, повторюсь, 200 — и на троих.

— Как представить, сколько это, в каких-то земных аналогиях?

— Партнёры для наглядности измеряют МКС в школьных автобусах. У нас есть своё хорошее сравнение — типовая однокомнатная квартира. Так вот, вся МКС — это примерно 13 однокомнатных квартир. Из них только три — российских.

У партнёров: несколько научных модулей, отдельно — спальный, отдельно — модуль для санитарно-гигиенических процедур, спорта и туалета, отдельно — складские помещения и модуль для приёма пищи. На российском сегменте МКС экипаж вынужден и жить, и работать в служебном модуле «Звезда». Спальные места, приём пищи, туалет, спортзал (беговая дорожка и велоэргометр), проведение большинства научных экспериментов — всё в одном. На «Мире» таких модулей было шесть, причём четыре из них — только научных.

Так что российская космонавтика, увы, сделала огромный шаг назад. Даже по сравнению с «Миром».

— А можно ли было использовать его дальше? Или он действительно уже отработал свой ресурс?

— Дело в том, что в начале нулевых, когда началось строительство МКС, нам стало тяжело финансировать одновременно две программы. К тому же, была серьёзная авария, таран — когда грузовой корабль столкнулся со станцией. Причина банальна — человеческий фактор. Мы тогда потеряли целый модуль, а с ним и очень много европейского оборудования. Ряд стран тогда отказались летать на «Мир». А нет полётов с партнёрами, значит, нет и финансирования.

А насчёт ресурсов? Какие-то да, были выработаны. Но с другой стороны: летает же сейчас российский сегмент МКС, построенный по тем же технологиям. До сих пор летает, с 1998 года, то есть уже больше 20 лет. А «Мир» прожил всего 15 — с 1986 по 2001 год.

— Каким тогда видится вам будущее российской космонавтики?

— Только в совместных международных проектах. Никакой национальной, отечественной космонавтики сейчас быть не может. Во-первых, это трудно осуществимо с финансовой точки зрения. Во-вторых, глупо — с технологической (зачем изобретать велосипед, когда он уже кем-то создан). К счастью, и у нашего руководства, и у партнёров хватило здравого смысла не выносить наше временное (а оно временное, я в этом уверен) политическое противостояние за пределы нашего общего дома. В космосе мы продолжаем сотрудничать.

Поэтому будущее России — в партнёрстве. Международное сотрудничество, например, участие в лунном и марсианском проектах, помогут нам не только продемонстрировать научный и промышленный потенциал страны, качество и надёжность космической техники, но и создать технологическую базу, которая может стать основой нашего дальнейшего эффективного развития. Но чтобы на равных участвовать в этих и будущих космических программах, нашей стране необходим прорыв в области технологий, проектирования, создания пилотируемых аппаратов. Без этого партнёры со временем потеряют к нам всякий интерес. И тогда нашим потомкам в наследство мы оставим разве что гордость за прошлые победы да макеты космических аппаратов на аэрокосмических выставках.

 
Старт экипажа МКС-19, март 2009 г. 

«Большое видится на расстоянье»

— Что вы разглядели, поняли про Россию, увидев её на расстоянии? Узнали секрет русской души? В чём, по-вашему, сила и слабость нашей страны? Как бы вы сформулировали нашу национальную идею?

— Работая в международных программах, я пришел к выводу, что никакой русской души в нашем многонациональном и многоконфессиональном Отечестве быть не может. Как нет и немецкой, американской, английской или японской души. Есть общечеловеческие ценности, одинаковые для всех: право на жизнь, на свободу, на отечество, на родной дом, семью. Они — база для любой нации. А остальное — лишь оттенки.

Сила нашей страны — в народе, в его таланте, мужестве, героизме, в его беспредельном и бесконечном терпении. Слабость — в нашей власти, в тех институтах, которые она создаёт для общения с гражданским обществом. Я сейчас говорю не про сегодняшний день, потому что его можно будет оценить только во второй половине нашего века. Я про тот короткий исторический период времени, в который мы потеряли две страны. Одну — в 1917-м, вторую — в 1991-м. И только благодаря народу — не власти! — мы на этих руинах создали два новых государства. 

Могу ли я сформулировать нашу национальную идею? Сейчас — нет. На мой взгляд, сегодня наше общество очень расколото. И придумать такую идею, которая объединила бы, с одной стороны, хорошо живущих чиновников, а с другой, 20 миллионов человек, существующих за чертой бедности, — нереально. Возьмите последний закон — о неуважении к власти. Ну, это же опять, образно говоря, деление на патрициев и плебеев.

— А относительно всего человечества? Можно ли надеяться, что оно когда-нибудь осознает себя единым народом — землянами? И какие глобальные проблемы, на ваш взгляд, наиболее опасны для планеты?

— Конфликты. Опять же, работая на МКС в международных программах, и я, и мои коллеги убедились, что мы можем и должны сотрудничать. Мешают только конфликты.

Вначале, как инженер-эколог (по второму образованию), я, конечно, думал про экологические угрозы. Но потом всё же решил: нет. Что такое все разговоры про парниковые эффекты и глобальные потепления по сравнению с одной ядерной войной? 

Меня иногда спрашивают, сможет ли человек жить в космосе, если разрушит свою планету? Я уверен — никогда. Там — всё временно. Сколько я туда ни летал, сколько мы ни собирались за одним столом — россияне, американцы, европейцы, японцы, все разговоры у нас были об одном: что было до полёта, и что будет после. Мы генетически привязаны к Земле, и я не могу себе даже представить настолько серьёзную экологическую катастрофу, которая вынудила бы человечество покинуть планету. Земля — наш космический корабль, который мы должны беречь, чтобы и дальше путешествовать на нём по Вселенной.

Фото из личного архива Г. И. Падалки

(Полная версия статьи. В сокращённом виде материал опубликован в журнале «Бюджет», 2019, № 4, стр. 82–86 и на сайте: http://bujet.ru/article/374702.php.)